- Артикул:00200966
- Автор: Вдовин Г.В.
- ISBN: 5-89826-230-X
- Обложка: Твердый переплет
- Издательство: Прогресс-Традиция (все книги издательства)
- Город: Москва
- Страниц: 248
- Год: 2005
Развернуть ▼
Книга посвящена проблеме развития личности в русской культуре Нового времени. Автор утверждает, что привычное нам понятие "личность" не вечно, а родилось лишь около двухсот лет тому назад. Анализ русских портретов XVIII века, а также широкого круга вспомогательных источников (архитектура, экономика, литература, философия, декоративно-прикладное искусство, медицина, политика и многое др.) позволяет пристально вглядеться в непростой и противоречивый процесс становления нового "Я" из средневекового "мы".
Введение
Русскую портретопись XVIII века, равно как и всю отечественную культуру столетия в целом, нельзя назвать малоизученной областью истории искусства. С "открытием" мирискусниками российского художества "галантного", как думалось, века, увидели свет сотни работ, посвященных как отдельным вопросам и монографическим темам, так и стилевой эволюции, историко-художественному процессу вообще. Но эту область гуманитарии не минула судьба всех общественных наук XX столетия. Она, так же как и многие другие дисциплины, вынужденно отошла от главного своего предмета - собственно человека. Причин тому немало - и внутренних, принадлежащих логике развития науки, обусловленных неизбежным этапом формализации гуманитарии, пришедшимся на конец XIX-XX век, и внешних, связанных с грандиозными политическими и социальными катаклизмами.
Последняя треть XX века отмечена "возвращением" гуманитарии к человеку, возвращением, значимым для всех гуманитарных отраслей знания. Таковы работы Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана, С.С. Аверинцева, А.Я. Гуревича, И.П. Вейнберга, А.В. Михайлова... Однако, фиксируя энергичное изучение человека в русской медиевистике, с одной стороны, и пристальное внимание к нему ученых, исследующих XIX век, - с другой, мы вынуждены отметить отсутствие интереса к этому вопросу в отечественной новистике. Мало занимает она не только искусствоведов, но и историков, филологов, философов. И хотя подступы к теме продуктивно осваивались Ю.М. Лотманом и учеными его школы1, опытов исследования проблемы "Я" в российской культуре XVIII века по сию пору нет или почти нет2.
Между тем проблема человека для изучения русской культуры раннего Нового времени более чем актуальна. Главной причиной тому - явление в культуре XVIII века, принявшей на себя, как известно, функции эпохи Возрождения в России, человека как такового, собственно человека. Ведь отделение нововременного "Я" от средневекового "мы" - нерв всякого национального Возрождения, когда бы и где бы оно ни состоялось.
Нынешнее обращение историков искусства к проблеме человека в культуре XVIII столетия вызвано к жизни как объективными, так и субъективными причинами. Субъективно то, что ни филологи, ни историки, ни философы не выказывают достаточного интереса к теме. Объективно же то, что именно история искусства, и в первую очередь история порт-ретописи, "выгодна" для ее изучения. Ведь в отличие от литературы поза-позапрошлого века, где человек очень еще абстрактен, схематичен, придуман, в отличие от истории отечественной философии, которая, во-первых, еще не разработана, а во-вторых, трудноизучаема в силу особой склонности русской мысли не столько к философии, сколько к философеме, именно портретопись XVIII века, хорошо изученная эмпирически и в достаточной степени сохранившаяся, отразила облик героя столетия, сохранила его для потомков, зафиксировала процесс "вочеловечивания" культуры, запечатлела ту самую "душу", что "вовне" и "облекает".
Невнимание к человеку как к таковому, к облику его и образу, к его месту в мире и роли в нем, к самоощущению его, самопредставлению, самосознанию - главная причина кризиса, переживаемого в последнее время историей русского портрета. Надежды 1970-1980-х годов, связанные с обращением искусствознания к проблемам "примитива" (в том числе и портретного), к вопросам провинциального портрета, увы, не оправдались. Ожидания того, что изучение иных состояний ".Я", зафиксированных в провинциальном, купеческом, мещанском и других видах портрета, даст импульс к поискам не только формальных отличий этих портретных форм от "эталонных" (столичных), но и к осмыслению разности мироощущений, самомнений, ментальностей, бытовых клише и пр., оказались тщетными. Иначе и быть не могло, поскольку проблема человека не может быть решена с помощью вельфлинианской и поствельфлинианской методологий. Она настоятельно требует того подхода, что обозначается аморфным понятием "психоисторический", но позволяет исследовать наш предмет, то есть "душу", которая "есть внешность", подкрепив анализы методами исследований других гуманитарных наук.
Ясно, что работа, посвященная человеку в России XVIII века, состоянию героя эпохи, его облику, отраженному в зеркале портретописи, то есть противоречивому процессу обретения героем эпохи собственного лица, который можно обозначить и как "обличение", и как "ликование", не может не быть психоисторической, опирающейся не только на разнообразные источники, но и на разнообразные методы, выработанные гуманитарией. Очевидно также, что, обращаясь к подобной теме, мы вынуждены строить лишь модель, схему процесса. Всякая модель всегда условна, всегда приблизительна, всегда лишь стремится охватить многообразие явлений. Первая модель условна еще более, как всякий начальный опыт. Но она необходима, актуальна именно потому, что изучение истории русского искусства "осьмнадцатого" века вообще и истории отечественной портретописи в частности достигли теперь той критической точки, дальнейшее движение от которой невозможно без опытов решения проблемы "Я".
Подобный "психоисторический" поворот искусствоведческой штудии, посвященной, по сути, визуальной антропологии русской культуры начала Нового времени, накладывает определенные ограничения на возможности искусствопонимания в традиционном, устоявшемся его виде. Неминуемо, как кажется, игнорируется проблема художественного качества, живописного совершенства, уровня, "столичности" манеры. Ставится, казалось бы, знак равенства меж "ремеслом" и "маэстрией", "мастеровым" и "эталонным", "обыденным" и "высоким". Но в действительности избранный аспект может позволить по-новому увидеть самое художественное качество. Ведь если цель портрета как такового и впрямь исторически стремится к запечатлению своеобычия фиксируемого "Я", в обличении, то мало-мальски приближенная к исторической действительности схема процесса "вочеловечивания" культуры позволит иначе увидеть то, что имеет давно сложившуюся репутацию, позволит другими глазами взглянуть именно на это своеобычие, отраженное портретным зеркалом, позволит смотреть на героя эпохи не только нашим (современным) зрением, но и "их", позволит если не сойти с порочного пути психологической модернизации исторического облика, то хотя бы приостановить этот слишком уж далеко зашедший процесс.
Другое же ограничение избранной методы заключено в том, что невозможно, конечно же, рассмотреть при первом приближении весь ход процесса "гоминизации" во всей его глубине по бескрайним пространствам России, по всей его широте многомиллионной Руси. Не создав первой модели "ликования", мы не можем обратиться к рождению и утверждению будущей "личности" во всех классах, слоях, социальных группах, хотя изначально ясно, что процесс этот шел среди крестьянства иначе, нежели среди купечества, в "третьем слое" не так, как у власть имущих, у провинциального дворянства не так, как в "столицах"... Мы вынужденно строим нашу модель по общественной "элите", по культурному "авангарду", иногда лишь предполагая ход процесса в иных слоях, источники к изучению которых куда как менее обширны.
Наконец, проблематика "Я" в русской культуре XVIII века настоятельно требует привлечения широкого круга источников: мемуаристики и газетной хроники, эпистолярного жанра и философских сочинений, медицинских трактатов и теологических опусов, камерфурьерских журналов и, само собой, произведений изящной словесности. Известная скудость русского материала в сравнении с западным, с одной стороны, и энергичное вхождение России в общеевропейское братство, сопровождавшееся известным параллельным процессом "гоминизации" (или "обличения" - "ликования") в Европе, с другой, принуждают нас подчас обращаться за аналогиями к западноевропейским источникам (в первую очередь к философским и литературным). Среди них нельзя не отдать предпочтения немецким и отчасти французским. Первым - как наиболее отрефлексированным и систематизированным в смысле философском. Использование их правомерно еще и потому, что стилевая и, более того, историко-художественная эволюция германского мира ближе всех остальных к русской. Французские же источники и образцы интересны как своего рода общеевропейские эталоны "осьмого на десять" столетия. Но мы отдаем себе отчет в том, что привлечение к интерпретации психологического процесса в России инокультурных источников (в особенности немецких3), сколь бы схожими ни представлялись процессы, чревато нарушением "ментальнос-ти" и "идеологии" в пользу последней, чревато излишней кристаллизацией того, что в Германии уже "стало", "застыло", "состоялось", в России же еще (если не "всегда") "магма", чревато перевесом немецкой "уже-философии" перед русской "еще-философемой" (или "всегда-философемой"?4). Но, отдавая себе отчет в опасностях избранного пути, мы не располагаем пока иной дорогой. Мы вынуждены идти по избранной, пытаясь удержаться на зыбкой грани "выговоренного" и "невыговоренного", "идеологии" и "ментальности", "сказанного" и "подразумеваемого", "слова" и "намерения". Сама наша цель - понять, как из аморфного средневекового "мы" явилось нововременное деятельное и рефлексирующее "Я", как из родового "тела" явилась "самость", как стало возможным "обличение" в наших широтах, как русская культура начала "ликовать" - осложняется именно "идеологией", именно "словом", выговоренным не единожды.
Ведь на протяжении нескольких столетий одной из" главных преград к изучению эволюции "Я" в культуре и искусстве был раннебуржуазный в генезисе миф "вечных истин". И хотя борьба с ним заняла немало времени в развитии различных школ и направлений (от этики и истории марксизма до герменевтики, от "опоязовцев" до семиологов), миф продолжает славно существовать и исправно функционировать, пока есть предпосылки к его "цветению", пока бытует "гиперпсихологизм", давно уже ставший отнюдь не союзником в изучении истории культуры, но тормозом в нем. Десятилетия тому назад было ясно, что "болезненный кризис современного человечества связан с трудностью выхода из психологической эпохи, эпохи субъективизма, замкнутого индивидуализма, эпохи настроений и переживаний, не связанных ни с каким объективным и абсолютным центром"5. Век как понятно - "чтобы не было суков в душе, чтобы рост ее не застаивался, чтобы человек не замешивал своей тупости в устройство бессмертной сути, заведено много такого, что отвлекает его пошлое любопытство от жизни, которая не любит работать при нем и его всячески избегает. Для этого заведены все заправские религии, и все общие понятия, и все предрассудки людей, и самый яркий из них, самый развлекающий - психология".
* * *
"Всему назначена цена своя и свой жизни срок", - сказано некогда мудрецом. Оставя цену философам, обратимся к истории, к "жизни сроку", к сроку тех самых "вечных истин", возраст которых при ближайшем рассмотрении не превышает нескольких столетий. Традиция беспощадной поэтической эксплуатации таких максим, как "тайна вечно женственного", или же "бездны души", или же "очарование детства", породила иллюзию их надысторического предсуществования, их неподвластности времени. Парадоксально, но именно романтики, столь остро ощутившие необратимое течение времени, осознавшие историю как процесс, не только не довели свое открытие до конца, а, напротив, во всеуслышание, куда как громче предшественников постулировали неизменность "общечеловеческого", константу родового, дооформили возрожденческую в истоке идею "вечных истин". И нам, живущим в начале XXI столетия и воспитанным на многих романтических идеях, трудно расставаться с иллюзиями, мучительно сознавать, например, что у эллинов не было ни понятия, ни слова, обозначающего "совесть"', что категория "честь" в предыдущих редакциях не имеет ничего общего с тем, что под нею подразумеваем мы8, что пресловутому "очарованию детства" едва исполнилось двести лет9, что исторически развивается сама любовь10, что даже расхожее словцо "переживать" явилось нам совсем недавно11, что термин "психологическое" в толковании сколько-нибудь приближенном к нашему появляется в европейских словарях лишь в середине XVIII века12... Однако, как справедливо заметил еще Марк Блок, слово не всегда рождается вместе с понятием. Они отнюдь не близнецы. Понятие же - далеко не всегда повивальная бабка слову13. И потому, обращаясь к временам "допсихологическим", исследователь испытывает немалые трудности в интерпретации того или иного героя, того или иного поступка, того или иного портретного образа.
Необходимость же, возможность, да и интерес изучения психологической проблематики в России XVIII столетия обусловлены двумя обстоятельствами: хронологическим, тем, что все исследователи процесса "гоминизации" - от В.И. Вернадского, Тейяра де Шардена, Анри Брёйя, Мишеля Фуко до Эрвина Панофского и А.В. Михайлова1"* - так или иначе фиксируют именно рубеж XVIII - XIX столетий как важнейшую границу "психозоя" в Европе; с позиции национально-культурной - тем, что русская культура Нового времени, переживающая уплотнение эволюции, наложение этапов, ускорение темпов являет собой, в известном смысле, идеальный "полигон" для опыта интерпретации процесса "ликования", занявшего в иных европейских традициях несколько столетий. (По точному поэтическому слову - "Россия - опытное поле...".)
В сложившихся искусствоведческих, да и вообще гуманитарных воззрениях на психологическую проблематику культуры сосуществуют две крайние на поверхностный взгляд исследовательские позиции.
Некая "гиперпсихологическая", во-первых, наделяющая всякий портретный образ всякой эпохи всем тем, что может думать и чувствовать наш современник. И во-вторых, своеобразная "умолчательская", неравнодушная, казалось бы, к вопросу о неподобии "их" и "нас", но выносящая все этическое, психологическое и пр. за скобки. Между этими полюсами - красочный спектр более или менее радикальных точек зрения и "фигур умолчания". Однако конфронтации меж ними нет, поскольку сторонники "умолчания", не давая сколько-нибудь внятного ответа на вопрос о становлении "Я", отрицая, таким образом, эволюцию "внутреннего", невольно становятся сторонниками "гиперпсихологизма". В конечном счете и те и другие переводят проблему из границ исторического знания в область этического ("Сами участники грозного пира, Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира..."?), где ответ предрешен и задан хоть эллину, хоть иудею, хошь теократам, хошь агностикам.
По сути, обе позиции доводят до логического завершения (логического абсурда?) недопонятую мысль М.М. Бахтина о "вненаходимости" исследователя. "Великое дело для понимания - это вненаходимостъ понимающего - во времени, в пространстве, в культуре - по отношению к тому, что хочет творчески понять, - писал Бахтин - Чужая культура только в глазах другой культуры раскрывает себя полнее и глубже"1,1. Однако один только взгляд со стороны, будь назван он "вненаходимостью", будь он, в интерпретации В.Б. Шкловского, назван "остранением", задавая систему ценностей эпохи исследователя, не учитывая системы ценностей эпохи изучаемой, не совмещая "вненаходимость" с "находимостью", "остранение" с "погружением", ведет к демиургическому чувству превосходства над изучаемым, приводит к исторической модернизации исследуемого, навязывает прошлому современные принципы, сегодняшние понятия, нынешние категории...
В действительности же нетрудно убедиться в том, например, что обретение некоей "нервической" проблематики бытовым клише Нового времени происходит достаточно поздно. Наблюдательнейший М.И. Пыляев красноречиво свидетельствовал: "Женские нервы в конце столетия (XVIII. - Вд.) не были еще известны, хотя и тогда прекрасные половины падали в обмороки. Обмороки в это время вошли в большую моду и последние существовали различных названий: так, были обмороки Дидоны, капризы Медеи, спазмы Нины, вапёры Омфалы, "обморок кстати", обморок коловратности и проч. и проч. Нервы стали известны чуть ли не в двадцатых годах нынешнего (то есть XIX. - Вд.) столетия; стали входить они в моду вместе с искусственными минеральными водами..."16 Конечно, не следует полагать, будто нервы, отделенные от сухожилий, то есть открытые анатомически еще на рубеже IV-III веков до н.э. Герофилом Хелкедонским и Эрасистратом, были и в самом деле неведомы до 1820-х годов. Им просто не придавали того значения, что романтики, поголовно страдавшие нервическими расстройствами и маявшиеся "аневризмами", да и не могли еще придавать1'. Ведь только в 1736 году французский медик Ж. Астрюк высказывает предположение о том, что мозг - центр всех нервных волокон; только в 1747-м швейцарец А. Галл ер намечает основные положения теории раздражимости; только в 1784-м чех Й. Прохаска открывает прямые связи нервного рецептора и двигательного нерва, объясняя тем самым рефлекс и отличая, наконец, сознательное движение от рефлекторного; только в 1826-м немецкий физиолог И. Мюллер формулирует теорию "специфической энергии органов чувств"... Всем этим открытиям, равно как и многим другим, предстоит соединиться в более или менее целостную научную дисциплину, в психологию, лишь в начале XIX века. И далеко не случайно это романтическое открытие психологии идет параллельно поискам в области психологизации живописи и литературы, быта и драматургии, философии и библеистики, истории и даже архитектуры... - психологизации культуры в целом.
Что же до XVIII столетия, до его обыденных и научных взглядов, то оно едва различает "нервы" и "фибры", полагая их синонимами, подразумевая под ними некие сосуды, волокна, жилы, а под самим нервным процессом - нечто схожее с кровообращением. В дальнейшем судьбы этих слов разойдутся: одно поднимется едва ли не до высоты понятия "душа", другое же опустится до обозначения крупноволокнистого кожзаменителя ("фибровый чемодан"), сохранив память о былом величии лишь во фразеологизме "всеми фибрами души". Пока же они - ближайшие родственники, и родство это красноречиво свидетельствует нам отсутствие "трагинервической" проблематики в эпохе русского "ликования". А.Т. Болотов уведомлял своих читателей: "Жизненными духами, или жизненными соками называется наисубтильнейшее, или наитончайшее жидкое вещество, находящееся в наших нервах, или чувственных жилах; почему некоторые и называют оное нервным соком, которое название и всего кажется приличнее. Сок сей весьма пылкой, или так называемой летучей натуры; почему и может он с чрезвычайной скоростью придти в движение и почти в самое то же мгновение ока паки успокоится и остановится. Но в чем он собственно состоит, то изъяснить трудно, а то только известно, что он чрезвычайно нужен, что отделяется от крови, и что происходит сие наиболее во время сна"'8. То же читаем у Гердера: "Нервный сок, если только он есть (!), служит здоровью нервов и мозга; не будь сока, и они превратились бы в бесполезные вервия и сосуды"
За всеми доказательствами такого рода, а их можно множить, черпая примеры из медицины, мемуаров, философии, беллетристики, писем, физики, камерфурьерских журналов, объявлений, словарей, газетной хроники и проч., неминуемо встает вопрос об эволюции "внутреннего" вообще, и зависящей от нее эволюции портретописи. В конечном счете вопрос может быть при помощи М. Фуко сформулирован таким образом: в самом ли деле "человек всего лишь недавнее изобретение, образование, которому нет и двух веков, малый холмик в поле нашего познания?"20 в самом ли деле рождение человека в России - заслуга Нового времени? в самом ли деле эпоха национального Возрождения "вочеловечивает" культуру? в самом ли деле "Я" в России столь молодо, что ему едва два столетия? в самом ли деле наш XVIII век вершит процесс "обличения"? в самом ли деле столь молодо наше "ликование"?..
* * *
В становлении той особи, что называем мы теперь "новоевропейским индивидом", в процессе перехода от средневекового "мы" к нововременному "Я", в развитии модели портрета и его зрителя от поведения ритуализованного к поведению психологически мотивированному, в истории трансформации живописца от ремесленника к творцу с достаточной ясностью видятся три основных этапа "явления традиции"'и "обещания ею лица": становления персоны (уже не "я червь", но еще "я раб"), становления индивидуальности или же "самости" ("я царь"), становления личности ("я бог"). И подобно тому, как в художественной ситуации России XVIII века накладываются друг на друга этапы, пройденные до того западноевропейской традицией и переживаемые "сейчас", идет стремительное развитие с "перепрыгиванием" через стадии, с частым возвращением к уже "пройденному", но не окончательно "усвоенному", та же неравномерность развития характеризует и все иные области культуры, культуру в целом, стиль мышления героев эпохи, философскую проблематику времени, образ и облик субъекта, модель жизнестроительства... "Дворянская Россия все делала развитием спеша. Подростки были студентами, молодые люди полковниками. Ранняя половая жизнь, ранние военные и гражданские карьеры, ранняя власть над живыми людьми. Опыт мысли приходил к ним преждевременно, и умы, не загруженные опытом бытия и быта, работали напряженно, - справедливо отмечала Л.Я. Гинзбург. - В быстроте единичных развитии отражена -революционной потенцией порожденная - небывалая интенсивность исторического движения"'". Нагоняющая, запоздавшая с "ликованием" в сравнении с давно "обличенной" в XIV-XVII веках Западной Европой, Россия XVIII столетия волей-неволей вынуждена была почти одновременно разрешать, по крайней мере, три антропологические проблемы: антропофи-зическую ("персональную"), актуальную для всякого Возрождения поисками лада меж цельным еще субъектом (нерефлексирующей "персоной") и универсумом; психофизическую ("индивидуальную"), мучившую еще совсем недавно западноевропейскую мысль XVII века вопросами об отношениях "Я" и мира; наконец, психофизиологическую, задававшую Европе XVIII столетия загадки отношений "Я" и тела, чреватую будущей психологической ("личностной") проблемой22. Такое прохождение в кратчайшие сроки этапов, занявших в иных национальных традициях по меньшей мере четыре века (XV-XVIII), обусловило синтетичность проблематики, с одной стороны, и пестроту картины, неизбежность (если не законность) исторических "протуберанцев ("отряженных к нам решительнейших исключений"), с другой.
В конечном счете структура книги диктуется, во-первых и в главных, задачей рассмотреть восхождение "Я" на небосклон отечественной культуры XVIII века по трем важнейшим его ступеням-состояниям ("персона", "индивидуальность", отчасти "личность", расцветающая в полной мере в XIX-XX столетиях), во-вторых же, триединством "Я" в портрете (модель - зритель - портретист). Все это обусловливает трехчастность построения работы, где первая глава посвящена модели ("кто изображен?") и ее внутренней эволюции; вторая - отношениям зрителя и портретируемого ("для кого и для чего изображен?"); третья - эволюции портретиста (того, кто изобразил) и его самоощущения. Каждая из глав - опыт описания развития каждого из портретных "Я", некий черновик-этюд для чьей-то будущей куда как более фундаментальной работы о "ликовании". Последовательность же построения обусловливается социокультурной ситуацией в России "осьмого на десять" века, где куда как более важно кто изображен и для кого это сделано, нежели то, кем написан портрет. Некоторые непростые сюжеты, присущие тяжелому делу "обличения", потребовали в ходе рассуждений и внимательных доказательств, и отдельного, подробного прописывания, образовав в итоге корпус приложений, кои, впрочем, могут служить и отдельным чтением внимательному сочувственнику.
Книга не могла бы состояться без заинтересованной критики И.Л. Бусевой-Давыдовой, Е.Н. Вдовиной, И.Г. Дубинина, А.В. Лебедева, О.А. Медведковой, Ю.А. Пелевина, Г.Г. Поспелова, Р.Э Рахматулли-на, Л.Ю. Савинской, И.М. Сахаровой, Н.В. Сиповской, Л.А. Софроно-вой, Л.И. Тананаевой, И.И. Тучкова, СБ. Фоломеевой-Вдовиной, В.Т. Шевелевой, Ш.М. Шукурова, P.M. Шукурова, чью помощь, заставлявшую додумывать, досказывать, доделывать, доформулировать, вспоминаю с признательностью. Кланяюсь моим сыновьям - старшему и среднему, Петру и Сергею, которые покорно спали под стук клавиш, вышивавших эту книжку ажио четыре года. Конфузливо не докучаю печатной приязнью старикам Державиным - живым и ушедшим. Благодарен тысячам незнакомых, полузнакомых и знакомых людей, ежедневные и случайные встречи с которыми в трамваях, пивных, библиотеках, метро, магазинах, на улицах, конференциях, кладбищах, митингах, палубах, в издательствах, лесах, аудиториях, подъездах, архивах, поездах, самолетах и пр. стали пищей для праздных размышлений и наблюдений, составивших в результате предмет исследования.
Светлой памяти моего отца - Виктора Сергеевича Вдовина, человека таланта и страсти, что редкость в стране минусовых температур и рыбьей крови, - посвящаю, с запоздалой, как всегда, благодарностью, эту работу.
P. S. Сегодня, в конце 2004 года, конечно, хочется переписать заново этот, издаваемый наконец целиком, опус, вчерне законченный ажио десять с лишним лет назад. Отдаю себе отчет в том, что желание это касается по преимуществу стилистики, композиции, метафорики и разве что обновления сносок, но никак не сути предмета, о котором идет речь.
Впрочем, по профессиональной привычке, не могу сам себе язвительно не заметить, что жажда усовершенствовать прежний текст - это всегда попытка переписать наново, если не "того" себя, то хотя бы "ту" жизнь (поступки, ошибки, приязни, знакомства, грешки, победки, жестики, словечки, пораженьица, текстики, выходки...), это типичная постромантическая неврастения. А предыстория и история неврастении в России, как предикаты "ликования", "гоминизации", "вочеловечивания", "персона-лизации", наконец, "обличения", и есть в конечном счете тема этой долгой книги.
Рекомендуем
