- Артикул:00202388
- Автор: Янов А.Л.
- ISBN: 5-89826-091-9
- Обложка: Твердый переплет
- Издательство: Прогресс-Традиция (все книги издательства)
- Город: Москва
- Страниц: 559
- Год: 2001
Развернуть ▼
Известный историк А.Л. Янов, анализируя русскую историю на протяжении пяти столетий, формирует "новую национальную схему", объясняющую периодичность цивилизационных обвалов в России и повторяющуюся из века в век трагедию великого русского народа. Автор объясняет динамику русской истории наличием двух легитимных политических традиций: европейской и патерналистской. В остроумной и полемичной манере автор затрагивает и сегодняшнюю двойственность культурной элиты страны. Книга несомненно будет интересна каждому, кому небезразлична судьба России.
Введение
Сентябрь-октябрь 2000 года посвятил я обсуждению в Москве своей незадолго до того опубликованной книги "Россия против России: Очерки истории русского национализма. 1825-1921 "1. Тем более казалось мне такое обсуждение важным, что написана книга в жанре, если можно так выразиться, предостережения.
В книге больше 350 страниц, но если бы я попытался дать читателю представление о ней в двух фразах, звучали бы они, наверное, так. "Нынешним своим беспримерным упадком обязана российская культурная элита тому, что после разгрома в 1825 году декабризма предшественники ее, изменив завету Петра, объявили Россию отдельной, принципиально неевропейской цивилизацией, по сути противопоставив ее Европе. Сейчас, когда в очередной раз предстоит России выбор исторического пути, не повторите ошибку своих предшественников".
Я понимаю, что две выжатые досуха фразы крадут у мысли и сложность аргументации, и живость реальных деталей. Но по крайней мере читатель теперь знает, о чем был спор.
РЕАКЦИЯ ВЫСОКОЛОБЫХ
А был он большой и трудный. В итоге, сколько я могу судить, большинство собеседников в многочисленных аудиториях, к которым я обращался, - ив дюжине академических институтов и семинаров, и в печати, и в радиодискуссиях, и даже по телевидению - со мной не согласилось. И вовсе не потому, что подвергло сомнению достоверность приведенных в книге фактов или серьезность аргументов. Напротив, книга вроде бы всем, включая самых яростных оппонентов, понравилась. Разногласия уходили куда глубже. Большинство собеседников отказались представить себе Россию органической и неотъемлемой частью Европы.
Соображения были самые разные - от тривиальных до высокорафинированных. Одни, например, недоумевали по поводу того, как нелепо выглядел бы российский слон в тесной посудной лавке Европы, которую еще Константин Леонтьев пренебрежительно назвал когда-то всего лишь "атлантическим берегом великого Азиатского материка". Другим казалось унизительным, что "народу-богоносцу" следует стремиться в душную, приземленную, бездуховную Европу.
Третьи цитировали того же Леонтьева, завещавшего, совсем даже наоборот, что "России надо совершенно сорваться с европейских рельсов и выбрав совсем новый путь, стать во главе умственной и социальной жизни человечества". Или современного московского философа (Вадима Межуева), уверенного, что "Россия, живущая по законам экономической целесообразности, вообще не нужна никому в мире, в том числе и ей самой". Ибо не страна она вовсе, но "огромная культурная и цивилизационная идея".
Ну как с этим спорить? Тут ведь не столько аргументы, сколько гордость и уязвленное самолюбие говорили. Куда денешься, ответил я на цитаты цитатой. Не знаю, почему она мне запомнилась. Итальянка Александра Ричи саркастически описывала такие же примерно речи немецких тевтонофилов времен, если память мне не изменяет, поражения Германии в Первой мировой войне. И звучали они так: "Германские девственницы девственнее, германская преданность самоотверженнее и германская культура глубже и богаче, чем на материалистическом Западе и вообще где бы то ни было в мире".
Пожалуйста, не забудьте, комментировал я цитату, во что обошлись Германии эти высокопарные речи, это, говоря словами Владимира Сергеевича Соловьева, "национальное самообожание". Не пришлось ли ей пережить три (!) национальные катастрофы на протяжении одного XX века - в 1918, в 1933 и в 1945-м? И горьким был для нее хлеб иностранной оккупации.
Нет, я не думаю, что история чему-нибудь научила немецких тевтонофилов. Они и сейчас, наверное, ораторствуют друг перед другом в захолустных пивных барах о превосходстве своей страны над Европой. Но вопреки затрепанному клише, что история ничему не учит, Германию она все-таки кое-чему научила. Например, тому, что место державным националистам в захолустных пивнушках, а не в академических институтах. Короче, Германия признала себя Европой, а своих тевтонофильствующих маргинализовала. И судьба ее изменилась, как по волшебству.
Но разве меньше швыряло в XX веке из стороны в сторону Россию? Разве не приходилось уже ей устами своих поэтов и философов прощаться с жизнью? Вспомним хоть душераздирающие стихи Максимилиана Волошина:
С Россией кончено. На последях Ее мы прогалдели, проболтали, Пролузгали, пропили, проплевали, Замызгали на грязных площадях.
Вспомним и отчаянное восклицание Василия Розанова: "Русь слиняла в два дня, самое большее в три... Что же осталось-то? Странным образом, ничего". Не холодеет у вас от этих слов сердце?
Так почему же и три поколения спустя после этого страшного приговора, даже после того, как наследница "слинявшей" розановской Руси, советская сверхдержава, опять "слиняла" в августе 91-го - и, заметьте, точно так же, как ее предшественница, в два дня, самое большее в три, - почему и после всего этого Россия ничему в отличие от Германии не научилась? Не маргинализовала, в частности, своих славянофильствующих? И в результате по-прежнему отказывается признать себя Европой, опять отвечая на простые вопросы все той же высокопарной риторикой. Ведь дважды уже - в одном лишь столетии дважды! - продемонстрировала эта риторика свою эфемерность, никчемность. Немыслимо оказалось, руководясь ею, уберечь страну от гигантских цивилизационных обвалов, от "национального самоуничтожения", говоря словами того же Соловьева.
ПРОБЛЕМА ГАРАНТИЙ
Я готов признать, что погорячился. Не следовало, конечно, вступать в такую жестокую полемику с высоколо-быми из российских академических институтов. С другой стороны, однако, очевидно ведь: те немногие из них, кто не согласен со своими славянофильствующими коллегами, не нашли аргументов, способных их переубедить. И потом, очень уж нелепо и провокационно звучали заклинания славянофильствующих - на фоне разоренной страны - в момент, когда ее будущее зависит от того, сумеет ли она обрести, подобно Германии, европейскую идентичность.
Пожалуй, единственным мне оправданием служит, что в аудиториях без академических претензий (или враждебных) - мне ведь пришлось защищать свою книгу и перед семинаром, высшим авторитетом которого является знаменитый ниспровергатель Запада и "малого народа" Игорь Шафаревич, и дискутировать на "Эхе Москвы" с секретарем ЦК КПРФ по идеологии - апеллировал я исключительно к здравому смыслу. Примерно так.
Вот сидим мы здесь с вами и совершенно свободно обсуждаем самые, пожалуй, важные сегодня для страны вопросы. В частности, почему и после трагедии 17 года Россия снова - по второму кругу - забрела в тот же неевропейский исторический тупик, выйти из которого без новой катастрофы было заведомо невозможно. И, что еще актуальнее, почему и нынче, судя по вашим возражениям, готова она пойти все по тому же неевропейскому пути - по третьему кругу. Задумались ли вы когда-нибудь, откуда он, этот исторический "маятник", два страшных взмаха которого вдребезги разнесли сначала белую державу царей, а затем и ее красную наследницу?
Не правда ли, продолжал я, здесь монументальная, чтоб не сказать судьбоносная, загадка? Не имея возможности свободно ее обсуждать, как мы ее разгадаем? А не разгадав, сможем ли предотвратить новый взмах этого рокового "маятника"? Так вот я и спрашиваю, есть ли у нас с вами гарантии, что, скажем, и через три года или через пять сможем мы обсуждать эту нашу жестокую проблему так же свободно, как сегодня? Нет гарантий? Так не пора ли задуматься почему? И еще о том, каким образом в Европе они есть, а у нас их нету? А если так, что мешает нам стремиться стать частью этой "Европы гарантий"?
"КЛИМАТИЧЕСКАЯ" ЗАКАВЫКА
Признаться, вразумительных ответов на эти простые вопросы я так и не получил. Если не считать, конечно, темпераментных тирад профессора В.Г. Сироткина (и его многочисленных единомышленников). Два обстоятельства, считают они, закрывали (и закрывают) России путь в Европу - климат и расстояния. Прежде всего "приполярный характер климата: на обогрев жилищ и "обогрев" тела (еда, одежда, обувь) мы тратим гораздо больше, чем "цивилизованный европеец". У того русской зимы нет, зато на 80% территории Франции и 50% Германии растет виноград. Добавим к этому, что 70% территории России - это вариант "Аляски", [где] пахотные культивированные земли занимают всего 13-15% (в Голландии, например, культивированных земель, даже если на них растут тюльпаны, - 95%)... А сенокос? Во Франции и Германии коси сено с апреля по июль - не бойся. У нас же 20 дней в июне, и амба: или солнце высушит, или дожди зальют. Да еще зима с конца октября по середину апреля"2. Та же история с расстояниями: "второе базовое отличие от Европы - то, что там 10 км, в Европейской России -100, а в Сибири и все 300"3.
Все верно. Опущена лишь малость. Россия в дополнение ко всему сказанному еще и богатейшая страна планеты. И черноземы у нее сказочные, и пшеница лучшая в мире, и лесов больше, чем у Бразилии, Индии и Китая вместе взятых, и недра - от золота и алмазов до нефти и газа - несказанно богаты. Сравнить ли ее с Японией, недра которой пусты, хоть шаром покати? Или с Израилем, где при вековом господстве арабов были одни солончаки да пустыни? Но ведь ни Японии, ни Израилю не помешала неблагодарная география обзавестись гарантиями
от произвола. При всех климатических и прочих отличиях от Европы умудрились они как-то стать в известном смысле Европой. Так, может, не в винограде и не в тюльпанах здесь дело?
Короче, суть спора с В. Г. Сироткиным (я говорю здесь о нем лишь как о самом красноречивом из представителей этого "климатического" обоснования неевропейского характера русской государственности) сводится на самом деле к тому, определяет ли география политическую традицию страны. Сироткин думает, что определяет. Рассуждения об "азиатском способе производства"4 и об "азиат-ско-византийской надстройке"5 пронизывают его статьи и речи. Что, однако, еще знаменательнее, именно на этих рассуждениях и основывает он свои политические рекомендации: "рынок нужен... но не западноевропейская и тем более не американская... его модель, а своя, евразийская (по типу нэпа) - капитализма государственного. Без деприватизации здесь, к сожалению для многих, не обойтись. Была бы только политическая воля у будущих государственников"6.
СТАРИННЫЙ СПОР
Что сильнее всего удивило меня, однако, в реакции большинства моих оппонентов, это практически полное ее совпадение с вердиктом западной историографии. Два десятилетия назад, когда я готовил к изданию в Америке очень еще приблизительную версию этой книги - ей впервые предстояло тогда увидеть свет под названием "Происхождение самодержавия"7, - споров о природе русской политической традиции тоже было предостаточно. Но тогда ситуация выглядела куда яснее.
На одной стороне баррикады стояли, как еще предстоит увидеть читателю, корифеи западной историографии, единодушно настаивавшие на том же самом, что защищает сегодня Сироткин, на патерналистском, "азиатско-ви-зантийском" характере русской государственности. Между собою они расходились, конечно. Если Карл Виттфо-гель8 или Тибор Самуэли9 вслед за Марксом10 утверждали,
что политическая традиция России по происхождению монгольская, то Арнольд Тойнби был, напротив, уверен именно в византийском ее происхождении11, а Ричард Пайпс вообще полагал традицию эту эллинистической, "патримониальной"12. Но в главном все они держались одного мнения: Россия унаследовала ее от восточного деспотизма.
Имея в виду, что по другую сторону баррикады стояли историки российские (тогда советские), которые столь же единодушно, хотя и не очень убедительно настаивали именно на европейской природе русской государственности, непримиримость обеих позиций была очевидной.
Что изменилось сейчас? Непримиримость, конечно, осталась. Парадокс лишь в том, что классики западной историографии получили мощное подкрепление. Большинство высоколобых в свободной постсоветской России неожиданно встало на их сторону. Прав оказался Георгий Петрович Федотов в своем удивительном пророчестве, что, "когда пройдет революционный и контрреволюционный шок, вся проблематика русской мысли будет стоять по-прежнему перед новыми поколениями России"13.
Старинный спор славянофилов и западников, уже на протяжении пяти поколений волнующий русскую культурную элиту, и впрямь возродился. И опять упускают обе стороны из виду, что спор их решения не имеет. Ибо намного важнее всех их непримиримых противоречий глубинная общность обеих позиций. Вот посмотрите. Разве не абсолютно убеждены и те и другие, что у России непременно должна быть одна политическая традиция, будь то европейская или патерналистская (назови ее хоть евразийской, или монгольской, или византийской)? Другими словами, исходят оппоненты из одного и того же, скажем за неимением лучшего слова, Большого Стереотипа. Несмотря даже на то, что он откровенно противоречит фактам русской истории, где обе традиции не только живут, как две души в душе одной, но и борются между собою насмерть.
ДИНАМИКА РУССКОЙ ИСТОРИИ
Упустите хоть на минуту из виду этот роковой дуализм русской политической традиции, и вы просто не сможете объяснить внезапный и насильственный сдвиг цивилиза-ционной парадигмы России от европейской, заданной ей в 1480-е Иваном III Великим, к патерналистской - после самодержавной революции Грозного царя в 1560-е (в результате которой страна, совсем как в 1917-м, неожиданно утратила не только свой традиционный политический курс, но и саму европейскую идентичность). Не сможете вы объяснить и то, что произошло полтора столетия спустя. А именно столь же катастрофический и насильственный обратный сдвиг к европейской парадигме при Петре (на который Россия ответила, по известному выражению Герцена, "колоссальным явлением Пушкина").
И все лишь затем, чтоб еще через два столетия настиг ее новый гигантский взмах исторического "маятника" и она, по сути, вернулась в 1917 году к парадигме Грозного, опять утратив европейскую идентичность. А потом всего лишь три поколения спустя новый взмах "маятника" в 1991-м. Как объясните вы эту странную динамику русской истории, не допустив, что работают в ней две противоположные традиции?
Слов нет, Реформация и Контрреформация, революции и реставрации потрясали в свое время все страны Европы. Но не до такой же степени, чтоб они периодически теряли саму свою национальную идентичность. Ведь после каждого такого сдвига представал перед наблюдателем в России совсем другой по сути народ.
Ну что, собственно, общего было между суровыми мос-ковитскими дьяками в долгополых кафтанах, для которых еретическое "латинство" Европы было анафемой, и петербургским изнеженным вельможеством, которое по-французски говорило лучше, чем по-русски? Но ведь точно так же отличались от петровского шляхетства, для которого Европа была вторым домом, сталинские подьячие в легендарных долгополых пальто, выглядевших плохой имитацией московитских кафтанов. Конечно, рассуждали теперь эти подьячие о всемирной победе социализма, но еретическая буржуазная Европа вызывала у них точно такое же отвращение, как "латинство" у их прапрадедов. Попробуйте, если сможете, вывести этот "маятник", в монументальных взмахах которого страна, как мы уже говорили, теряла и вновь обретала, и снова теряла и опять обретала европейскую идентичность, из какого-нибудь одного политического корня.
ПОПЫТКА "НЕОЕВРАЗИЙЦЕВ"
А что вы думаете, ведь пробуют! Например, новейшая "неоевразийская" школа в российской политологии - во главе с двумя московскими профессорами - заведующим кафедрой философии Бауманского училища В.В. Ильиным и заведующим кафедрой политических наук МГУ А.И. Панариным. Вот ее основные идеи.
Во-первых, исключительность России. Ильин: "Мир разделен на Север, Юг и Россию... Север - развитый мир, Юг - отстойник цивилизации, Россия - балансир между ними"14. Панарин вторит: "Одиночество России в мире носило мистический характер... дар эсхатологического предчувствия породил духовное величие России и ее великое одиночество"'5.
Во-вторых, обреченность Запада (он же "развитый" Север), который вдобавок еще не только не ценит своего "балансира", но и явно к нему недоброжелателен: "Россию хотят загнать в третий мир" (он же "отстойник цивилизации"16. Впрочем, "дело и в общей цивилизационной тупиковости западного пути в связи с рельефно проступающей глобальной несостоятельностью индустриализма и консьюмеризма... С позиций глобалистики вестерниза-ция давно и безнадежно самоисчерпалась"17.
В-третьих, врожденная, если можно так выразиться, сверхдержавность "балансира": "Любая партия в России рано или поздно обнаруживает - для того, чтобы сохранить власть, ей необходима государственная и даже мессианская идея, связанная с провозглашением мирового величия и призвания России". Почему так? Да
просто потому, что "законы производства власти в России неминуемо ведут к воссозданию России как сверхдержавы"18.
Что такое "законы производства власти", нам не объясняют. Известно лишь, что "ведут". Отсюда "главный парадокс нашей новейшей политической истории... основателям нынешнего режима для сохранения власти предстоит уже завтра занять позиции, прямо противоположные тем, с которых они начинали свою реформаторскую деятельность. Неистовые западники станут "восточниками", предающими анафеме "вавилонскую блудницу" Америку. Либералы, адепты теории "государство-минимум", они превратятся в законченных этатистов. Мондиалисты и космополиты станут националистами. Критики империи... они станут централистами-державниками, наследующими традиции Калиты и Ивана IV"19. Имея в виду, что написано это в 1995 году, то, если верить столь смелому пророчеству, Ельцин, Гайдар или Чубайс должны были еще позавчера "превратиться" в Зюганова, Дугина или Макашова.
В-четвертых, Россия в принципе нереформируема, поскольку она "арена столкновения Западной и Восточной цивилизаций, что и составляет глубинную основу ее не-симфонийности, раскольности"20. Тем более что если "Европейские реформы кумулятивны, отечественные возвратны"21.
В-пятых, наконец, Россию тем не менее следует реформировать, опираясь на "усиление реформационной роли государства как регулятора производства, распределения, [а также ] разумное сочетание рыночных и планово-регулирующих начал, позволяющее наращивать производительность труда, увеличивать долю прибавочного труда, развертывать инвестиционный комплекс"22.
А как же быть с "несимфонийностью" России и с "возвратностью отечественных реформ"? И что делать с идеей врожденной ее сверхдержавности, позволяющей, с одной стороны, "сплотить российский этнос вокруг идеи величия России"23, а с другой - заставляющей соседей в ужасе от нее отшатываться? И как "развертывать инвестиционный комплекс", если Запад хочет "загнать Россию в третий мир", даром что сам задыхается в своей "цивили-зационной тупиковости"?
Не в том лишь, однако, дело, что концы с концами у наших неоевразийцев не сходятся. И не в том даже, что идеи их вполне тривиальны (всякий, кто хоть мельком просмотрит "Россию против России", без труда найдет в ней десятки, если не сотни цитат из славянофильствовавших мыслителей XIX века, а в них все эти идеи, начиная от исключительности России и обреченности Запада и кончая ностальгией по сверхдержавности). Главное в другом. В том, что никак все это не объясняет страшную динамику русской истории, тот роковой ее "маятник", для обсуждения которого и отправился я в Москву осенью 2000 года.
ЗАВЕТ ФЕДОТОВА
И не потому вовсе не объясняет, что лидерам неоевразийства недостает таланта или эрудиции. Как раз напротив, множество их книг и статей обличают эрудицию недюжинную24. Причина другая. Точнее всех, по-моему, сказал о ней тот же Федотов: "Наша история снова лежит перед нами, как целина, ждущая плуга... Национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, [а] другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи"25. Вот же в чем действительная причина неконструктивности идей наших неоевразийцев. В том, что они продолжают работать в ключе все того же архаического "канона", об исчерпанности которого знал еще в 1930-е Федотов, повторяют зады все того же Большого Стереотипа, что завел в тупик не одно поколение советских и западных историков России.
На самом деле "канон" этот, как мы только что видели, всемогущ у них до такой степени, что способен "превращать" современников, тех же Ельцина, Гайдара или Чубайса в собственную противоположность, независимо даже от их воли или намерений. Очень хорошо здесь видно, как антикварный "канон" по сути лишает сегодняшних актеров на политической сиене свободы выбора. Разумеется, перед нами чистой воды исторический фатализм. Но разве не точно так же рассуждали Виттфогель или Тойнби, выводившие, как увидит читатель, политику советских вождей непосредственно из художеств татарских ханов или византийских цезарей?
Федотов, однако, предложил и выход из этого заколдованного круга. "Вполне мыслима, - писал он, - новая национальная схема". Только нужно для этого заново "изучать историю России, любовно вглядываться в ее черты, вырывать в ее земле закопанные клады"26. Вот чего не сделали неоевразийцы, и вот почему оказались они в плену старого "канона".
Между тем первой последовала завету Федотова еще замечательная плеяда советских историков-шестидесятников Н.Е. Носов, А.А. Зимин, Д.П. Маковский, СМ. Каштанов, СО. Шмидт. В частности, обнаружили они в архивах, во многих случаях провинциальных, документальные доказательства не только мощного хозяйственного подъема в России первой половины XVI века, внезапно и катастрофически оборванного самодержавной революцией. И не только вполне неожиданное становление сильного среднего класса, если хотите, московской предбуржуазии. Самым удивительным в этом заново вырытом "закопанном кладе" был совершенно европейский характер реформы 1550-х, свидетельствовавший о несомненном наличии в тогдашней России того, что СО. Шмидт обозначил в свое время как "абсолютизм европейского типа"27.
Мы, конечно, очень подробно поговорим обо всем этом позже. Сейчас подчеркнем лишь историческое значение бреши, пробитой уже в 1960-е в окаменевшей догме старого "канона". Чтоб представить себе масштабы этого "клада", однако, понадобится небольшое историческое отступление.
РУСЬ И РОССИЯ
Никто, кажется, не оспаривает, что в начале второго христианского тысячелетия Киевско-Новгородский конгломерат варяжских княжеств и вечевых городов воспринимался в мире как сообщество вполне европейское. Доказывается это обычно династическими браками. Великий князь Ярослав, например, выдал своих дочерей за норвежского, венгерского и французского королей (после смерти мужа дочь его стала королевой Франции). Дочь князя Всеволода вышла замуж за германского императора Генриха IV. И хотя впоследствии они разошлись, сам факт, что современники считали брак этот делом вполне обыденным, говорит за себя.
Проблема лишь в том, что Русь, в особенности после смерти в 1054 году Ярослава Мудрого, была сообществом пусть европейским, но еще протогосударственным. И потому нежизнеспособным. В отличие от сложившихся европейских государств, которые тоже оказались, подобно ей, в середине XIII века на пути монгольского нашествия (Венгрии, например, или Польши), Русь просто перестала существовать под его ударами, стала западной окраиной гигантской степной империи. И вдобавок, как напомнил нам Пушкин, "татаре не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля".
Спор между историками поэтому идет лишь о том, каким именно государством вышла десять поколений спустя Москва из-под степного ярма. Я, конечно, преувеличиваю, когда говорю "спор". Большой Стереотип мировой историографии единодушно утверждал (и по сию пору утверждает), что государство Россия вышло из-под ига деспотическим монстром, наследницей вовсе не европейской Руси, а монгольской Орды ("империи Чингисхана", как уточняли родоначальники евразийства). Приговор историков был такой: вековое иго коренным образом изменило саму цивилизационную природу страны, европейская Русь превратилась в монгольско-византийскую Московию.
Пожалуй, точнее других сформулировал эту предполагаемую разницу между Русью и Московией Карл Маркс. "Колыбелью Московии, - писал он со своей обычной безжалостной афористичностью, - была не грубая доблесть норманнской эпохи, а кровавая трясина монгольского рабства... Она обрела силу, лишь став виртуозом в мастерстве рабства. Освободившись, Московия продолжала исполнять свою традиционную роль раба, ставшего рабовладельцем, следуя миссии, завещанной ей Чингисханом... Современная Россия есть не более чем метаморфоза этой Московии"28.н
К началу XX века версия о монгольском происхождении России стала в Европе расхожей монетой. Германия не может не подняться на защиту европейской цивилизации от угрожающих ей с Востока монгольских орд. И уже как о чем-то, не требующем доказательств, рассуждал, оправдывая нацистскую агрессию о "русско-монгольской державе" Альфред Розенбепг в злополучном "Мифе XX века"гозенберг
Самое удручающее, однако, в том, что нисколько не чужды были этому оскорбительному марксистско-евра- зииско-нацистскому Стереотипу и отечественные мыслители и поэты. Крупнейшие наши историки, как Борис Чичерин или Георгии Плеханов, тоже ведь находили главную отличительную черту русской политической традиции в азиатском деспотизме. И разве не утверждал страстно Александр Блок, что "азиаты мы с раскосыми и жадными глазами"? И разве не объяснили нам все про эту пепеко чевавшую вдруг на север чингисханскую империю родоначальники евразийства Николай Трубецкой и Петр Савии КИИ? И не поддакивал ли им всем уже в наши дни Лев Tv- милев?
В такой, давно уже поросший тиной омут старого "ка нона" и бросили камень историки-шестидесятники. Так вот вам первый вопрос на засыпку, как говорили в мое время студенты: откуда в дебрях "азиатского деспотизма", в этом "христианизированном татарском царстве", как называл Московию Николай Бердяев, взялась вдруг глубокая европейская реформа?
Пусть говорили шестидесятники еще по необходимости эзоповским языком, пусть были непоследовательны и не уверены в себе (что естественно, когда ставишь под вопрос мнение общепринятое, да к тому же освященное классиками марксизма), пусть не сумели выйти на уровень философского обобщения своих собственных ошеломляющих открытий, не сокрушили старый "канон". Но бреши пробили они в нем действительно громадные. Достаточные, во всяком случае, для того, чтоб, освободившись от гипноза полуторастолетней догмы, подойти к ней с открытыми глазами.
ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ КОНТРРЕФОРМА
Другое дело, что их отважная инициатива не была подхвачена ни в советской историографии, ни в западной (где историки вообще узнали об их открытиях из ранней версии моей книги). Я не говорю уже о том, что Большой Стереотип отнюдь не собирается умирать. Уж очень много вложено в него за десятилетия научного, так сказать, капитала и несметно построено на нем ученых репутаций. Сопротивляется он поэтому отчаянно. В свое время я испытал силу этого сопротивления, когда посыпались буквально со всех концов света на мое "Происхождение самодержавия" суровые большей частью рецензии.
Но еще очевиднее сказалась мощь старого "канона" в сегодняшней ситуации в свободной России, где цензура уже не мешает, а открытия шестидесятников по-прежнему не осмыслены, где интеллектуальная реформа 60-х оказалась подавлена неоевразийской контрреформой и историческая мысль по-прежнему пережевывает зады старого "канона".
Вот один лишь пример. Уже в 2000 году вышла в серии "Жизнь замечательных людей" первая в России серьезная монографическая работа об Иване III. Автор, Николай Борисов, объясняет свой интерес к родоначальнику европейской России, ни на йоту не отклоняясь от Большого Стереотипа: "при диктатуре особое значение имеет личность диктатора... Именно с этой точки зрения и следует оценивать... "государя всея Руси" Ивана III"30. Хорош "диктатор", позволявший в отличие, допустим, от датского короля Христиана III или английского Генриха VIII проклинать себя с церковных амвонов и в конечном счете потерпевший жесточайшее поражение от собственной церкви! Но автор, рассуждая о "евразийской монархии", идет дальше. Он объявляет своего героя "родоначальником крепостного строя" и, словно бы этого мало, "царем-поработителем"31. Как еще увидит читатель, даже самые заскорузлые западные приверженцы Большого Стереотипа такого себе не позволяли.
ПРОСТОЕ СРАВНЕНИЕ
Между тем эта приверженность Большому Стереотипу наиболее странно выглядит именно в России, чьи историки не могут ведь просто забыть о Пушкине, европейском поэте par excellence. И вообще обо всем предшествовавшем славянофильской моде последних трех четвертей XIX века европейском поколении России, к которому принадлежал Пушкин. О том самом, представлявшем, по словам Герцена, все, что было тогда "талантливого, образованного, знатного, благородного и блестящего в России"32.
Но решительно ведь невозможно представить себе, скажем, декабриста Никиту Муравьева декламирующим, подобно Достоевскому, на тему "единый народ-богоносец - русский народ"33. Или Михаила Лунина рассуждающим, как Бердяев, о "славянской расе во главе с Россией, [которая] призывается к определяющей роли в жизни человечества"34. Не было, больше того, не могло быть ничего подобного у пушкинского поколения. Там, где у славянофильствующих "империя", у декабристов была "федерация". Там, где у тех сверхдержавность, у них - нормальное европейское государство. Там, где у тех "мировое величие и призвание", у них - свобода. И уж во всяком случае, европеизм был для них естественным, как дыхание.
Достаточно ведь просто сравнить интеллектуальную элиту России поколения Пушкина с элитой поколения Достоевского, чтоб убедиться - даже общей почвы для спора быть у них не могло. Ну можете ли вы, право, представить себе обстоятельства, при которых нашли бы общий язык, скажем, Кондратий Рылеев, пошедший ради русской свободы на виселицу, и Константин Леонтьев, уверенный, что "русский народ специально не создан для свободы"?35 И как не задать, наблюдая этот потрясающий контраст, второй вопрос на засыпку: да откуда же, помилуйте, взялось в этой "монгольской империи" такое совершенно европейское поколение, как декабристы?
В ЧЕМ НЕ ПРАВ ПЕТР СТРУВЕ
Но если у старого "канона" нет ответа ни на вызов шестидесятников, ни на вопрос о происхождении одного из самых интеллектуально одаренных поколений России, то что из этого следует? Должен он по-прежнему оставаться для нас, как остается для неоевразийцев, Моисеевой скрижалью? Или все-таки согласимся с Федотовым, что он "давно уже звучит фальшью"? Тем более что на этом несообразности его не кончаются. С этого они начинаются. Вот, пожалуйста, еще одна.
Петр Бернгардович Струве писал в 1918-м в сборнике "Из глубины", что видит истоки российской трагедии в событиях 25 февраля 1730 года, когда Анна Иоанновна на глазах у потрясенного шляхетства разорвала "Кондиции" Верховного тайного совета (по сути, конституцию послепетровской России). Я подробно описал эти события в книге "Тень Грозного царя"36, и нет поэтому надобности подробно их здесь повторять. Скажу лишь, что Струве и прав и не прав.
Прав он в том, что между 19 января и 25 февраля 1730 года Москва действительно оказалась в преддверии политической революции. Послепетровское поколение России точно так же, как столетие спустя декабристы, повернулось против самодержавия. "Русские, - доносил из Москвы французский резидент Маньян, - опасаются самовластного правления, которое может повторяться до тех пор, пока русские государи будут столь неограниченны, и вследствие этого они хотят уничтожить самодержавие"37. Подтверждает это и испанский посол герцог де Ли-рия: русские намерены, пишет он, "считать царицу лицом, которому они отдают корону как бы на хранение, чтобы в продолжение ее жизни составить свой план управления на будущее... Твердо решившись на это, они имеют три идеи об управлении, в которых еще не согласились: первая - следовать примеру Англии, где король Ничего не может делать без парламента, вторая - взять пример с управления Польши, имея выборного монарха, руки которого связаны республикой, и третья - учредить республику по всей форме, без монарха. Какой из этих трех идей они будут следовать, еще неизвестно"38.
На самом деле, как мы теперь знаем, не три, а тринадцать конституционных проектов циркулировали в том роковом месяце в московском обществе. Здесь-то и заключалась беда этого по сути декабристского поколения, неожиданно для самого себя вышедшего на политическую арену за столетие до декабристов. Не доверяли друг другу, не смогли договориться.
Но не причины поражения русских конституционалистов XVIII века нас здесь занимают. Ясно, что самодержавие - не лучшая школа для либеральной политики. Занимает нас само это почти невероятное явление антисамодержавной элиты в стране, едва очнувшейся от деспотизма. Это ведь все "птенцы гнезда Петрова", император лишь за пять лет до этого умер, а все модели их конституций заимствованы почему-то не из чингисхановского курултая, как следовало бы из Большого Стереотипа, но из Европы.
Оказалось, что драма декабризма - конфронтация державного Скалозуба с блестящим, европейски образованным поколением Чацких - вовсе не случайный, нечаянный эпизод русской истории. Не прав, значит, Струве в другом. В том, что не копнул глубже. Потому что и у петровских шляхтичей тоже ведь были предшественники, еще одно поколение русских конституционалистов. И рассказ мой на самом деле о нем.
Профессор Пайпс, с которым мы схлестнулись в Лондоне на Би-Би-Си в августе 1977 года, согласен со Струве. Да, говорил он, российский конституционализм начинается с послепетровской шляхты. И происхождение его очевидно: Петр прорубил окно в Европу - вот и хлынули через него в "патримониальную" державу европейские идеи. Но как объясните вы в таком случае, спросил я, конституцию Михаила Салтыкова, принятую и одобренную Боярской Думой в 1610-м, т. е. во времена, когда конституционной монархией и в Европе еще не пахло? Откуда, по вашему, заимствовали эту идею боярские реформаторы в такую глухую для европейского либерализма пору?
Элементарный, в сущности, вопрос, мне и в голову не приходило, что взорвется он в нашем диспуте бомбой. Оказалось, что профессор Пайпс, автор классической "России при старом режиме", просто не знал, о чем я говорю. Да загляните хоть в указатель его книги, там даже Салтычиха есть, а Салтыкова нет. Вот что значит быть в плену у Большого Стереотипа.
И речь ведь не о каком-то незначительном историческом эпизоде. Если верить В.О. Ключевскому, конституция 4 февраля 1610 года - "это целый основной закон конституционной монархии, устанавливающий как устройство верховной власти, так и основные права подданных"39. Даже Б.Н. Чичерин, уж такой ядовитый критик русской политической мысли, что до него и Пайпсу далеко, вынужден был признать: документ Салтыкова "содержит в себе значительные ограничения царской власти; если б он был приведен в исполнение, русское государство приняло бы совершенно другой вид"40.
Так вот вам третий вопрос на засыпку (с Ричардом Пайпсом он, во всяком случае, сработал): откуда взялось еще одно "декабристское" поколение, на этот раз в XVII веке, в самый, казалось бы, разгар московитского чингисханства?
ДВА ДРЕВА ФАКТОВ
А ведь мы даже и не дошли еще в нашем путешествии в глубь русской истории до открытия шестидесятников. И тем более до блестящего периода борьбы за церковную Реформацию при Иване III, когда, как еще увидит читатель, политическая терпимость была в Москве в ренес-сансном, можно сказать, цвету. До такой степени, что на протяжении жизни одного поколения между 1480 и 1500 годами можно было даже говорить о "Московских Афинах", которых попросту не заметил, подобно Пайпсу, современный российский автор монографии об Иване III.
Но, наверное, достаточно примеров. Очень подробно будет в этой книге аргументировано, что, вопреки Большому Стереотипу, начинала свой исторический путь Россия в 1480-е вовсе не как наследница чингисханской империи, но как обыкновенное североевропейское государство, мало чем отличавшееся от Дании или Швеции, а в политическом смысле куда более прогрессивное, чем Литва или Пруссия. Во всяком случае, Москва первой в Европе приступила к церковной Реформации (что уже само по себе, заметим в скобках, делает гипотезу о Москве как о "христианизированном татарском царстве" бессмысленной: какая, помилуйте, церковная Реформация в степной империи?) и первой же сделала попытку стать конституционной монархией. Это не говоря уже, что оказалась она способна создать в 1550-е вполне европейское местное самоуправление. И главное, как убедительно документировал замечательный русский историк Михаил Александрович Дьяконов, бежали в ту пору люди не из России на Запад, а с Запада в Россию4'.
Таково одно древо фактов, полностью противоречащее старому "канону". Наряду с ним, однако, существует и другое древо, подтверждающее его. Борьба за церковную Реформацию закончилась в России, в отличие от ее северо-европейских соседей, сокрушительным поражением государства. Конституционные устремления боярских реформаторов XVI-XVII веков и послепетровских шляхтичей века XVIII, не говоря уже о декабристах, были подав-
лены. Местное самоуправление и суд присяжных погибли в огне самодержавной революции Грозного. Наконец, люди после этой революции побегут из России на Запад. На долгие века. А "европейское столетие" России вообще исчезнет из памяти потомков.
Что же говорит нам это сопоставление? Ведь совершенно же ясно, что представить себе два этих древа, европейское и патерналистское, выросшими из одного корня и впрямь невозможно. И тут поневоле приходится нам вернуться к тому, с чего начинали мы это введение. Ибо объяснить их сосуществование в одной стране мыслимо лишь при одном условии. А именно, если допустить, что у России не одна, а две, одинаково древние и легитимные политические традиции. Европейская (с ее гарантиями свободы, с конституционными ограничениями власти, с политической терпимостью и отрицанием государственного патернализма). И патерналистская (с ее провозглашением исключительности России, с государственной идеологией, с мечтой о сверхдержавности и о "мессианском величии и призвании").
РАЗГАДКА ТРАГЕДИИ?
Такая гипотеза или, говоря словами Федотова, "новая национальная схема", имеет одно преимущество перед старым "каноном": она объясняет все, что для него необъяснимо. Например, открытие шестидесятников тотчас и перестает казаться загадочным, едва согласимся мы с "новой схемой". Точно так же, впрочем, как и ликвидация результатов реформы 1550-х в ходе самодержавной революции. Перестают казаться историческими аномалиями и либеральные конституционные движения, неизменно возрождавшиеся в стране начиная с XVI века. Но что еще важнее, объясняет нам "новая схема" периодические цивилизационные обвалы, преследующие Россию на протяжении столетий. Объясняет, другими словами, катастрофическую динамику русской истории, а стало быть, и повторяющуюся из века в век трагедию великого народа.
ОТКУДА ДВОЙСТВЕННОСТЬ?
Доказательству жизнеспособности "новой схемы", по сути, и посвящена эта книга. Я вполне отдаю себе отчет в беспрецедентной сложности этой задачи. И понимаю, что первым шагом к ее решению должен стать ответ на монументальный вопрос: откуда он, собственно, взялся в России, этот роковой симбиоз европеизма и патернализма. Пытаясь на него ответить, я буду опираться на знаменитую переписку Ивана Грозного с князем Андреем Курбским, одним из многих беглецов в Литву в разгаре самодержавной революции. И в еще большей степени на исследования самого надежного из знатоков русской политической традиции Василия Осиповича Ключевского.
До сих пор, говоря о европейском характере Киевско-Новгородской Руси, ссылался я главным образом на восприятие великокняжеского дома его европейскими соседями. В самом деле, стремление всех этих французских, норвежских или венгерских королей породниться с киевским князем говорит ведь не только о значительности роли, которую играла в тогдашней европейской политике Русь, но и о том, что считали ее, так сказать, своей в европейской семье народов. Но что, если средневековые короли ошибались? Пусть даже и приверженцы Большого Стереотипа готовы подтвердить их вердикт, это все равно не освобождает нас от необходимости его проверить. Тем более что работа Ключевского вместе с перепиской дают нам такую возможность.
Как следует из них, в Древней Руси существовали два совершенно различных отношения сеньора, князя-суверена (или, если хотите, государства) к подданным. Первым было его отношение к своим дворцовым служащим, управлявшим его вотчиной, к холопам и кабальным людям, пахавшим княжеский домен. И это было вполне патерналистское отношение господина к рабам. От него и берет начало самодержавная, холопская традиция России. Не удивительно, что именно ее так яростно отстаивал в своих посланиях Грозный. "Все рабы и рабы и никого больше, кроме рабов", как описывал их суть Ключевский.
Тут господствовало не право, но, употребляя выражение современного славянофильствующего интеллигента, "благодать". И следовательно, о гарантиях от княжеского произвола не могло быть и речи42. СО. Шмидт назвал это отношение государства к обществу "абсолютизмом, пропитанным азиатским варварством"43.
Но и второе отношение было ничуть не менее древним. Я говорю о вполне европейском отношении князя-воителя к своим вольным дружинникам и боярам-советникам. Об отношении, как правило, договорном, во всяком случае нравственно обязательном и зафиксированном в нормах обычного права. Его-то как раз и отстаивал в своих письмах Курбский.
Отношение это уходило корнями в древний обычай "свободного отъезда" дружинников от князя, обычай, служивший им вполне определенной и сильной гарантией от княжеского произвола. Они просто "отъезжали" от сеньора, посмевшего обращаться с ними как с холопами. В результате сеньоры с деспотическим характером элементарно не выживали в жестокой и перманентной междукняжеской войне. Лишившись бояр и дружинников, они тотчас теряли военную и, стало быть, политическую силу. Короче говоря, достоинство и независимость дружинников имели под собою надежное, почище золотого, обеспечение - конкурентоспособность сеньора.
Так выглядел исторический фундамент договорной, конституционной, если хотите, традиции России. Ибо что есть, в конце концов, конституция, если не договор правительства с обществом? И едва примем мы это во внимание, как тотчас перестанут нас удивлять и конституция Салтыкова, и послепетровские "Кондиции", и декабристские конституционные проекты, и все прочие - вплоть до конституции ельцинской. Они просто не могли не появиться в России.
Как видим, ошибались-таки средневековые короли. Симбиоз европейской и патерналистской традиций существовал уже и в киевские времена. Другое дело, что короли ошибались не очень сильно, поскольку европейская традиция и впрямь преобладала в тогдашней Руси. Ведь
главным делом князя-воителя была как раз война, и потому отношения с дружинниками (а стало быть, и договорная традиция), естественно, были для него важнее всего прочего. Закавыка начиналась дальше.
Большой Стереотип, как помнит читатель, исходит из того, что европейская традиция Древней Руси была безнадежно утрачена в монгольском рабстве и попросту исчезла в процессе трансформации страны из конгломерата княжеств в единое государство, когда "уехать из Москвы стало неудобно или некуда". Говоря современным языком, на входе в черный ящик степного ярма имели мы на Руси Европу, а на выходе "татарское царство". В библейских терминах это звучало бы, наверное, так: пришли евреи в Египет одним народом, а вышли из него другим.
ПРОВЕРКА СТЕРЕОТИПА
На деле, однако, все выглядит прямо противоположным образом. А именно старый киевский симбиоз не только не был сломлен монгольским рабством, он укрепился, обретя уже не просто договорную, но отчетливо политическую форму. Бывшие вольные дружинники и бояре-советники превратились в аристократию, в правительственный класс постмонгольской Руси. Образуется, по словам Ключевского, "абсолютная монархия, но с аристократическим правительственным персоналом". Появляется "правительственный класс с аристократической организацией, которую признавала сама власть"44.
Мы очень подробно, разумеется, обсудим эту ключевую тему в книге. Сейчас скажем лишь, что княжеский двор в домонгольские времена устроен был куда примитивнее. Там, как мы помним, были либо холопы, либо вольные дружинники. Причем именно холопы управляли хозяйством князя, т. е. , как бы парадоксально это сегодня ни звучало, исполняли роль правительственного класса. Делом дружинников и бояр было воевать. В принятии политических решений участвовали они лишь, так сказать, ногами. Если их не устраивал сеньор с патерналистскими замашками, они от него "отъезжали". Теперь, однако, когда право свободного отъезда себя исчерпало, обрели они взамен право гораздо более ценное - законодательствовать вместе с великим князем. Они стали, по сути, соправителями нового государства. Иными словами, вышли из своего Египта русские еще более Европой, чем вошли в него.
Уже в XIV веке первый победитель татар Дмитрий Донской говорил перед смертью своим боярам: "Я родился перед вами, при вас вырос, с вами княжил, воевал вместе с вами на многие страны и низложил поганых". Он завещал своим сыновьям: "Слушайтесь бояр, без их воли ничего не делайте"45. Долгий путь был от этого предсмертного княжеского наказа до статьи 98 Судебника 1550 года, налагавшей юридический запрет на принятие государем законов без согласия бояр. Два столетия понадобилось вольным княжеским дружинникам, чтобы его пройти. Но справились они с этим, если верить Ключевскому, успешно.
Дальше дело могло развиваться двумя путями. Могла победить договорная традиция Руси, маргинализуя свою патерналистскую соперницу и вылившись в конце концов в полноформатную конституцию. Ту самую, что два поколения спустя предложил стране Михаил Салтыков. Сохранялась, однако, и традиция патерналистская. Более того, могла она, опираясь на интересы самой мощной корпорации тогдашней Москвы, церкви, напуганной европейской Реформацией, и тогдашней исполнительной власти, дья-чества, попытаться повернуть историю вспять. Для этого, впрочем, понадобился бы государственный переворот, коренная ломка существующего строя.
На беду России, так и случилось. Переворот произошел, и, как следовало ожидать, вылился он в тотальный террор самодержавной революции. Как ничто иное, доказывает этот террор силу европейской традиции. Зачем иначе понадобилось бы для установления патерналистского самодержавия поголовно вырезать всю тогдашнюю элиту страны, уничтожить ее лучшие административные и военные кадры, практически весь накопленный за европейское столетие интеллектуальный и политический потенциал России?
В ходе этой первой своей цивилизационной катастрофы страна, как и в 1917-м, внезапно утратила европейскую идентичность. С той, впрочем, разницей, что эта первая катастрофа была еще страшнее большевистской. Ибо гибла в ней - и при свете пожарищ гражданской войны - доимперская, докрепостническая, досамодержавная Россия.
Естественно, что, как и в 1917-м, победивший патернализм нуждался в идеологии, легитимизировавшей его власть. Тогда и явились на свет идеи российской сверхдержавное™ ("першего государствования", как тогда говорили) и "мессианского величия и призвания России". Те самые идеи, что так очаровали столетие спустя Достоевского и Бердяева и продолжают казаться воплощением российского менталитета В.В. Ильину и А.С. Панарину.
ПАРАДОКС "ПОКОЛЕНИЯ ПОРОТЫХ"
Ошибется поэтому тот, кто подумает, что предложенная в этой книге по завету Георгия Федотова "новая схема" касается лишь прошлого страны. Ведь объясняет она и сегодняшнюю опасную двойственность культурной элиты России. Судя по недавним возражениям моих московских собеседников, по-прежнему не отдают они себе отчета, что коренится она в губительной двойственности политической традиции, искалечившей историю страны и лежащей, как мы видели, в основе ее вековой трагедии. По-прежнему не готова, другими словами, культурная элита России, в отличие от германской, расстаться с этим вековым дуализмом.
Уж очень, согласитесь, выглядит все это странно. Если люди, помогавшие Грозному царю совершить самодержавную революцию, которая отняла у России ее европейскую идентичность, не могли знать, что им самим и их семьям предстоит сгореть в ее пламени, то мы ведь "поротые". Мы знаем, мы видели, что произошло со страной после аналогичной революции семнадцатого, точно так же лишившей страну ее европейской идентичности, возвращенной ей Петром. Ни одной семьи, наверное, в стране не осталось, которую не обожгла бы эта трагедия. И после этого по-прежнему не уверены мы, кому хотим наследовать - вольным дружинникам или холопам-страдникам Древней Руси? И после этого по-прежнему ищем хоть какие-нибудь, вплоть до климатических, предлоги, чтобы отречься от собственного европейского наследства? Согласитесь, что тут парадокс.
Так или иначе, трагедия продолжается. И если эта книга может пролить некоторый свет на ее истоки, ни на что большее я не претендую. Одно лишь простое соображение прошу я читателя держать при этом в уме. Заключается оно в том, что даже тотальный террор самодержавной революции 1565-1572 годов оказался бессилен маргинализовать договорную, конституционную, европейскую традицию России. Так же, впрочем, как и красный террор 17-го. Опять и опять, как мы видели, поднимала она голову в конституционных поколениях XVII, XVIII, XIX и, наконец, XX столетия. Короче, доказано во множестве кровавых исторических экспериментов, что речь здесь не о чем-то случайном, эфемерном, невесть откуда в Россию залетевшем, а, напротив, о корневом, органическом. О чем-то, что и в огне тотального террора не сгорает, что в принципе не может сгореть, пока существует русский народ. Не может, потому что, вопреки старому "канону", Европа - внутри России.
Холопская, патерналистская традиция тоже, конечно, внутри России. Только в отличие от европейской она не прошла через горнило испытаний, через которое прошла ее соперница. Ее не истребляли на протяжении столетий. Ее не объявляли несуществующей в Большом Стереотипе всемирной историографии. С ней никогда не делали того, что сделала Германия со своим тевтонофильством: ее не пытались маргинализовать. Так не пришло ли наконец время - после четырех столетий блуждания по имперской пустыне - сделать это и в России? Если, конечно, и впрямь желает ее народ зажить нормальной жизнью - без обязательных катастроф в начале и в конце каждого столетия.
Рекомендуем
